Байер Готлиб Зигфрид.

Немецкий историк, филолог, один из первых академиков Петербургской академии наук и исследователь русских древностей. Зачинатель истории как науки в России.

В 1710 он поступил в Кёнигсбергский университет, где стал изучать восточные языки, в особенности китайский, затем отправился в путешествие по Германии и, возвратившись оттуда, начал в 1717 г. читать в Кёнигсбергском университете лекции по греческой литературе. В 1725 г. Байер переселился в Петербург, где в Академии наук занял кафедру по восточным древностям и языкам; кроме работ по этим предметам, он занимался также устройством Академической гимназии.

В русской историографии Байер, не знавший русского языка, является основателем скандинавской школы. За всё время своего пребывания в Петербурге Байер принимал живое участие в судьбах Академии и ратовал за свободное её развитие. Так, он, например, составил жалобу, которую академики подали Петру II в 1729 г. на секретаря Академии Шумахера и в которой они, между прочим, ходатайствовали об утверждении академического регламента; в 1732 году разработал академический устав; в 1727 году, по отъезде академика Коля, принял на себя надзор над Академической гимназией.

Байер был в хороших отношениях с вице-канцлером Остерманом и с Феофаном Прокоповичем, который покровительствовал ему и которому посвящено одно из важнейших сочинений Байера — «Museum sinicum». Существует между прочим указание на то, что посвящение это весьма напоминает анонимную «Vita Theophanis Prokopoviz», которую Шерер напечатал в своих «Nordische Nebenstunden» (1776 г.). Будучи недоволен академическими порядками и находясь постоянно в ссоре с Шумахером, который не допускал его даже до пользования нумизматическими коллекциями Академии, Байер постоянно хлопотал о возвращении на родину. Получив наконец в 1736 г. увольнение, он отправил в Кёнигсберг свою драгоценную библиотеку, намереваясь следующей зимой уехать из Петербурга, но в феврале 1738 г. он скончался от горячки.

Богатый материал для биографии Байера из архива Академии наук разработан Пекарским в его «Истории имп. Академии наук» (I т., стр. 180—196, а также и в других местах этого сочинения), где приведен также и полный список его сочинений и их переводов.

Из книги Шлёцера «Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлёцера, им самим описанная» известно, что за 12 лет пребывания в России Байер так и не выучил русского языка.

 

Историография.

В первых одиннадцати томах «Записок Академии» помещены некоторые переводы сочинений Байера:
«Historia Osrhоёna et Edessena nummis illustrata» (С.-Петербург, 1873);
«Historia regni Graecorum Bactriani» (1738 г.);
«De origine et priscis sedibus Scytharum» (русский перевод в «Записках Академии», т. 1, 1728);
«De Scythiae situ, qualis fuit sub aetate Herodoti» (русский перевод в том же томе);
«De Cimmerus» (русский перев. во II томе);
«De Varagis» (русский перевод Кондратовича п. з.
«Сочинение о Варягах» в IV томе, 1768 г.);
«De Russorum prima expeditione Constantinopolitana» (VI том);
«De Venedis et Eridano fluvio» (VII том);
«Origines russicae» (VIII том);
«Geographia Russiae … ex Constantino porpnyrogenneta» (IX том, русский перевод 1767 г.).
«Geographia Russiae ex scriptoribus septentrionalibus» (том X; русский перевод 1767 г.);
«De Hyperboreis» (том XI).
Только в русском переводе явилось сочинение: «Краткое описание случаев, касающихся Азова от создания сего города до возвращения оного под Российскую державу» (СПб., 1734 г.).
Вместе с латинским оригиналом издан перевод: «История о жизни и делах кн. Константина Кантемира» (Москва, 1783 г.).
Для царя Петра II Байер написал: «Auszug der ä lteren Staatsgeschichte» (СПб., 1728 г.).

Байер и рождение русского норманнизма.

Рассмотрение вопроса в его историческом развитии часто бывает лучшей критикой. Иные научные теории имеют вид преуспевающего дельца с тёмным прошлым, в которое нелишне заглянуть, прежде чем вести с таким человеком какие-либо дела. Кем сказано первое слово норманнской теории, хорошо известно. Конечно, не тем киево-печерским монахом, которого мы привыкли называть Нестором (для его уха было привычнее – Нестер) и который с легкой руки В.О. Ключевского часто именуется первым норманнистом.

Летописный рассказ о призвании князей ни одной своей строкой, ни одним словом не дает повода для отождествления рюриковой «руси» со скандинавами. Напротив, в этом знаменитом отрывке «русь» ясно и недвусмысленно отделена от всех скандинавских народов в особый этнос: «идоша за море к варягомъ — к руси: сице бо звахуть ты варягы «русь», яко се друзии зовутся «свее», друзии же «урмани», «англяне», инии «готе»; тако и си» (Ипатьевская летопись). То есть: «И пошли за море к варягам, к руси. Ибо те варяги назывались русью, как другие [народы] называются шведы, а иные норманны и англы, а ещё иные готландцы, — так и эти [звались русью]…».

Что касается «варягов», то с ними произошло то же самое, что и с этническими терминами античной литературы, такими как «скифы», «германцы» и др. С течением времени первоначальное этническое содержание термина «варяг» поменялось на другое, соответствующее реалиям позднего Средневековья, однако, его географическая привязка к определенному региону осталась в неприкосновенности.
 
Уже люди Удельной и Московской Руси не без труда понимали летописный рассказ о начале Русской земли. Но если для них и не было совершенно ясным, кто такие варяги, то на каком берегу Балтийского моря следует искать пресловутую варяжскую русь, они знали превосходно. «Поморие Варязское», по их представлениям, находилось отнюдь не на шведском побережье, а «у Старого града за Кгданском», как сообщает приписка начала XIV в. в Ермолаевской летописи, – то есть к западу от современного Данцига, в бывшем славянском Поморье, за два столетия перед тем колонизованном немцами.
 
Никаких сомнений на этот счет не возникало и в Московский период. Иван IV Грозный в одном своем послании к шведскому королю Юхану III писал: «…В прежних хрониках и летописях писано, что с великим государем самодержцем Георгием-Ярославом на многих битвах бывали варяги, а варяги – немцы…» (то есть жители южного берега Балтики). В официальной царской родословной Рюрик числился владетелем древней Пруссии.
 
Побывавший в Москве в 1540-х гг. австрийский посол Сигизмунд Герберштейн, уроженец славянской Каринтии, поразмыслив над тем, что услышал о происхождении династии Рюриковичей от русских людей, изложил свое, особое мнение, которое, впрочем, принципиально не отличалось от официального. Он указал на то, что «славнейший некогда город и область вандалов, Вагрия, была погранична с Любеком и Голштинским герцогством, и то море, которое называется Балтийским, получило, по мнению некоторых, название от этой Вагрии… и доселе еще удерживает у русских это название, именуясь Варецкое море, то есть Варяжское море». Затем, напомнив, что «сверх того, вандалы в то же время были могущественны, употребляли, наконец, русский язык и имели русские обычаи и религию», Герберштейн заключил: «На основании всего этого мне представляется, что русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев, или варягов, чем вручили власть иностранцам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком».
 
Непонимание пришло позднее вместе с всеобъемлющим кризисом русского духа – как побочный эффект приёма в больших дозах европейской учености. Проблемы русской истории и русской историографии, разумеется, не могли пройти мимо внимания человека, который, по выражению А.С. Пушкина, сам был всемирной историей. Петр I непременно желал иметь полноценную «Историю России», соответствовавшую современному уровню научного знания. За ее составление поочередно было засажены несколько русских книжников. Однако дело как-то не заладилось – задача оказалась не по плечу отечественным Геродотам и Фукидидам, чьи умственные способности их недальний потомок описал одной выразительной строкой: «Уме недозрелый, плод недолгой науки» (А.Д. Кантемир. Сатира I; На хулящих учение; К уму своему). В конце концов, царю пришлось обратиться за русской историей туда же, куда он привык обращаться за всем прочим, – в Европу. За год до смерти, 28 февраля 1724 г., Петр I подписал указ, гласивший: «Учинить академию, в которой учились бы языкам, так же прочим наукам и знатным художествам и переводили бы книги». Во главе нового учреждения был поставлен царский врач Блюментрост.
 
Академиков (как, впрочем, и студентов) выписали из Германии. В числе заграничных ученых мужей, уехавших на край света, чтобы содействовать делу просвещения московитских варваров, был тридцатилетний преподаватель классических древностей в Кенигсбергском университете Готлиб Зигфрид Байер.

Блюментрост предлагал ему кафедру истории, но Байер выбрал то, что было ему ближе – классическую филологию и восточные языки. Изучению последних он предавался у себя на родине с излишне пылкой страстью, отчего едва не повредился в рассудке, приобретя вместе с необыкновенной эрудицией нервные припадки, сомнительный дар ясновидения и беспричинную тоску. Поездка в Петербург была предпринята им отчасти в лечебных целях, дабы посредством смены впечатлений вернуть здоровое и бодрое состояние духа.
 
Поначалу Байер приналег на китайский язык, но мало-помалу увлекся русскими древностями. Правда, этот любитель Востока почему-то ни за что не хотел изучать русский язык. Впрочем, и немецким он пользовался неохотно, предпочитая ему бессмертную латынь – международный язык науки того времени. Байер признавался, что даже думал не на родном, а на латинском языке. Ученые записки Академии наук («Комментарии») издавались на латыни; Байер взялся вести в них исторический отдел. 
Предметом его занятий стали иностранные источники по древней истории России. Этот выбор объяснялся тогдашним состоянием исторической науки и положением самого Байера. К началу XVIII столетия филология сделала значительные успехи и уже начала высокомерно диктовать свои выводы историографии. Русской историографии, чтобы стать полноценным научным знанием, действительно недоставало критики источников, и Байер чутко уловил эту потребность. Будучи профессиональным ученым, то есть имея казенную квартиру и 600 рублей жалованья, Байер не особенно нуждался в читающей публике и мог позволить себе заняться черновой исторической работой – критикой слов. Древнерусские письменные памятники были для него малодоступны, но, слава Богу, существовали источники греко-латинские, немецкие и скандинавские, изучение которых для иностранца было легче всего. В эту сторону и направил свои усилия неутомимый преподаватель классических языков.
 
Необыкновенная масса познаний позволила Байеру компетентно осветить самые разнообразные вопросы. Он писал и об исторической географии России и о древних жилищах скифов. Но в русской историографии Байер остался только как автор диссертации «De varagis» (в русском переводе 1767 года – «О варягах»).

Происхождение термина «варяги» было изучено Байером только в связи с призванием Рюрика. «От начала руссы, или россияны владетелей варягов имели, – начинает свой рассказ Байер. – Выгнавши ж оных, Гостомысл, от славянского поколенья, правил владением…». В его княжение русский народ опять сделался от «междоусобных мятежей ослабевшим, и от силы варягов утесненным». Тогда «по его совету россияне владетельский дом от варягов опять возвратили, то есть: Рурика и братьев».
 
Байер не согласился ни с русским сказанием XVI в. о призвании Рюрика из Пруссии, которое Иван IV почитал за неоспоримую истину, ни с мнением Сигизмунда Герберштейна, считавшего, что варяги произошли от славянского племени вагров, средневековых насельников Шлезвиг-Голштинии. Нет, утверждал он, варяги были не племенем, не народом, а воинами благородного происхождения из Скандинавии и Дании, которые нанимались на службу к русским князьям. В доказательство своих слов он привёл сообщение Бертинских анналов под 839 г., где послы народа «рос» названы «свеонами» (в толковании Байера «шведами»), и свидетельство императора Константина Багрянородного о том, что росы, служившие в византийском флоте, были «франками» (то есть варягами, поправляет императора Байер).
 
Между тем в Бертинских анналах термин Sueones употреблен лишь однажды, в отрывке о «русских» послах; в остальных случаях, говоря о северных народах Европы, анналист из массы безликих «норманнов» выделяет одних «данов». Это полностью соответствует этнической терминологии авторов IX в., что явствует из сообщения современника Бертинского анналиста, видного деятеля эпохи Каролингов Эйнхарда (ок. 770-840): «Северное побережье [Балтийского моря] и все прилегающие к нему острова занимают даны и свеоны, которых вместе мы именуем Нортманнами…» (на эту особенность именно франкских хронистов указывает и Адам Бременский: «Данов, свеонов и прочие племена, которые обитают за Данией, франкские историки всех именуют нортманнами»). Присутствие на «северном побережье» данов не позволяет видеть в нем берега Швеции. Очевидно, что Бертинские анналы и Эйнхард в своих сообщениях о «свеонах» опирались на Тацита, по словам которого «общины свионов обитают среди самого Океана [Балтийского моря]», то есть опять же на островах. Впоследствии книжный этноним «свеоны», первоначально использовавшийся для обозначения «островных народов» Балтики, был распространен и на Швецию.
 
Как в своё время справедливо заметил С.Гедеонов, если ученый франк X в., пожалуй, и мог похвалиться происхождением от норманнов (на основании ученого мнения того времени о происхождении германцев из Скандинавии, в чем был уверен, например, Иордан), то обратная генеалогия – выискивание франкских корней норманнов – совершенно немыслима. Нигде и никогда викинги не называли себя людьми из рода франков. Что касается византийцев, современников Константина Багрянородного, то они имели очень смутные представления о Северной Европе: Британию X в. знали по космографиям IV столетия, а о Скандинавии и скандинавах вообще не имели понятия.
 
Исчерпав этим собственно исторические свидетельства, Байер далее упирает на чисто филологические подтверждения своей гипотезы. Сравнив имена первых русских князей и их дружинников с именами героев северных саг, он обнаружил их сходство и пришел к выводу, что все они – скандинавские; даже в имени «Святослав» кёнигсбергский ясновидец узрел скандинавскую основу sven («свен»), сославшись на форму «Сфендослав» в сочинениях византийский писателей. В одном «Синеусе» было столько неистребимо славянского, что Байер, как ни бился, не смог его «оваряжить» (это сделали последующие норманнисты).
 
Современные исследования показывают, что на деле всё обстояло совершенно наоборот – шведы заимствовали славянские имена на «Свят». Л.Грот пишет, что «имя князя Святополка заимствовалось шведами в форме «Svantepolk» и в таком виде просуществовало до XVI в. Еще отец знаменитого регента Сванте Стура (1504-1512) носил имя Свантеполк, сам же регент получил имя уже в укороченном виде и стал зваться «Сванте». Так оно и вошло в шведские именословы, так используется и в наши дни» (Грот Л. Мифические и реальные шведы на Севере России: взгляд из шведской истории. В кн.: Шведы и Русский Север: историко-культурные связи. Киров, 1997. С. 154-157).
 
Само слово «варяг» Байер объяснил из эстонского varas – «разбойник» и сопоставил его с русским «вор». Тут, вспомнив, что он пишет все это, сидя не в Кёнигсберге, а в Петербурге, Байер поспешил успокоить русское самолюбие, уверив, что разбои в те далекие времена не были «бесчестным делом». Затем он быстро облагородил скандинавских разбойников, указав на то, что в сагах наряду со словом «викинг» встречается слово vaeringiar – наемные стражи, телохранители. Следовательно, варяги – это, собственно, гвардейцы. В Византии они охраняли императоров, и греки называли их варангами. Так на Руси и появилось слово «варяг», прилагавшееся ко всем выходцам из заморья.
 
Таково было первое слово норманнизма. Как видим, оно имело мало общего с рассказом Нестора. Да и немудрено, ведь Байер его попросту не читал. В оправдание немецкого варяговеда надо сказать, что в то время даже русские книжники имели довольно смутное представление о «Повести временных лет». Древнейшие ее списки – Лаврентьевский и Ипатьевский – еще не были найдены. Байер ознакомился с фрагментами летописи при помощи своего коллеги Иоганна Вернера Пауза по так называемому Кёнигсбергскому списку (обнаруженному в Кёнигсберге и скопированному по заказу Петра I) – рукописи конца XV в., которую Байер принял за документ XI столетия (Кёнигсбергский летописный список носит название: «Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря». Пауз при переводе превратил черноризца Феодосьева (то есть Киево-Печерского) монастыря в его основателя Феодосия Печерского. Благодаря этой грубой переводческой ошибке, Байер посчитал автором «Повести» самого преподобного). При этом он понятия не имел, что даже в этом сравнительно древнем списке ни словом не упоминается Гостомысл, взятый Байером из Киевского Синопсиса, и что Синопсис – не летопись, то есть не источник. Кроме того, со стороны немецкого филолога было непростительным промахом критиковать сведения древнерусских памятников, не уяснив себе прежде, с чем он имеет дело: с действительным фактом, народным преданием или ученой теорией русского книжника.
 
Так обнаружил себя первородный грех норманнизма – непрофессионализм, неумение обращаться с источниками, то есть правильно их читать. Что касается вывода Байера о скандинавском происхождении Рюрика, то его исчерпывающе объясняют два обстоятельства: Байер был немцем и жил в Петербурге первой трети XVIII столетия. Немецкие историки и философы тогда уже начали негромко поговаривать о превосходстве нордической расы; с присущей им дотошностью они перерыли сочинения античных и раннесредневековых писателей, отыскивая в них доказательства исторических заслуг германцев в создании современной Европы.
 
Естественно, Байер не был чужд такому взгляду на историческую роль своего народа. К тому же в его время в исторической науке был чрезвычайно распространен метод аналогии, когда темные факты старины истолковывались применительно к однородным им современным или недавним явлениям. Читая о молодцах-варягах, призванных исправить русское нестроение, и оглядываясь по сторонам, Байер невольно приходил к мысли о достоверности этой истории. Ведь с тех пор ничего не изменилось: русские по-прежнему не способны сами управиться со своими делами и зовут на помощь современных варягов – инженеров, офицеров, врачей, администраторов, ученых, даже царей и цариц, причем опять-таки обращаются не к кому-нибудь, а к германским народам, извечным носителям цивилизации и порядка. Значит, и в IX в. русские призвали скандинавов; не могли же они, в самом деле, искать князей на другом побережье Балтики, у поморских славян, таких же бестолочей, которым история уготовила благодетельное приобщение к германской культуре. Словом, сама русская жизнь давала повод Байеру для подобных сопоставлений – воодушевляющих для одних, грустных для других.
 
В 1738 г., недовольный порядками в Академии, Байер засобирался в обратный путь; смерть помешала его возвращению на родину. Выметать из русской избы занесенный им научный сор пришлось не одному поколению русских историков.Происхождение термина «варяги» было изучено Байером только в связи с призванием Рюрика. «От начала руссы, или россияны владетелей варягов имели, – начинает свой рассказ Байер. – Выгнавши ж оных, Гостомысл, от славянского поколенья, правил владением…». В его княжение русский народ опять сделался от «междоусобных мятежей ослабевшим, и от силы варягов утесненным». Тогда «по его совету россияне владетельский дом от варягов опять возвратили, то есть: Рурика и братьев».
 
Байер не согласился ни с русским сказанием XVI в. о призвании Рюрика из Пруссии, которое Иван IV почитал за неоспоримую истину, ни с мнением Сигизмунда Герберштейна, считавшего, что варяги произошли от славянского племени вагров, средневековых насельников Шлезвиг-Голштинии. Нет, утверждал он, варяги были не племенем, не народом, а воинами благородного происхождения из Скандинавии и Дании, которые нанимались на службу к русским князьям. В доказательство своих слов он привёл сообщение Бертинских анналов под 839 г., где послы народа «рос» названы «свеонами» (в толковании Байера «шведами»), и свидетельство императора Константина Багрянородного о том, что росы, служившие в византийском флоте, были «франками» (то есть варягами, поправляет императора Байер).
 
Между тем в Бертинских анналах термин Sueones употреблен лишь однажды, в отрывке о «русских» послах; в остальных случаях, говоря о северных народах Европы, анналист из массы безликих «норманнов» выделяет одних «данов». Это полностью соответствует этнической терминологии авторов IX в., что явствует из сообщения современника Бертинского анналиста, видного деятеля эпохи Каролингов Эйнхарда (ок. 770-840): «Северное побережье [Балтийского моря] и все прилегающие к нему острова занимают даны и свеоны, которых вместе мы именуем Нортманнами…» (на эту особенность именно франкских хронистов указывает и Адам Бременский: «Данов, свеонов и прочие племена, которые обитают за Данией, франкские историки всех именуют нортманнами»). Присутствие на «северном побережье» данов не позволяет видеть в нем берега Швеции. Очевидно, что Бертинские анналы и Эйнхард в своих сообщениях о «свеонах» опирались на Тацита, по словам которого «общины свионов обитают среди самого Океана [Балтийского моря]», то есть опять же на островах. Впоследствии книжный этноним «свеоны», первоначально использовавшийся для обозначения «островных народов» Балтики, был распространен и на Швецию.
 
Как в своё время справедливо заметил С.Гедеонов, если ученый франк X в., пожалуй, и мог похвалиться происхождением от норманнов (на основании ученого мнения того времени о происхождении германцев из Скандинавии, в чем был уверен, например, Иордан), то обратная генеалогия – выискивание франкских корней норманнов – совершенно немыслима. Нигде и никогда викинги не называли себя людьми из рода франков. Что касается византийцев, современников Константина Багрянородного, то они имели очень смутные представления о Северной Европе: Британию X в. знали по космографиям IV столетия, а о Скандинавии и скандинавах вообще не имели понятия.
 
Исчерпав этим собственно исторические свидетельства, Байер далее упирает на чисто филологические подтверждения своей гипотезы. Сравнив имена первых русских князей и их дружинников с именами героев северных саг, он обнаружил их сходство и пришел к выводу, что все они – скандинавские; даже в имени «Святослав» кёнигсбергский ясновидец узрел скандинавскую основу sven («свен»), сославшись на форму «Сфендослав» в сочинениях византийский писателей. В одном «Синеусе» было столько неистребимо славянского, что Байер, как ни бился, не смог его «оваряжить» (это сделали последующие норманнисты).
 
Современные исследования показывают, что на деле всё обстояло совершенно наоборот – шведы заимствовали славянские имена на «Свят». Л.Грот пишет, что «имя князя Святополка заимствовалось шведами в форме «Svantepolk» и в таком виде просуществовало до XVI в. Еще отец знаменитого регента Сванте Стура (1504-1512) носил имя Свантеполк, сам же регент получил имя уже в укороченном виде и стал зваться «Сванте». Так оно и вошло в шведские именословы, так используется и в наши дни» (Грот Л. Мифические и реальные шведы на Севере России: взгляд из шведской истории. В кн.: Шведы и Русский Север: историко-культурные связи. Киров, 1997. С. 154-157).
 
Само слово «варяг» Байер объяснил из эстонского varas – «разбойник» и сопоставил его с русским «вор». Тут, вспомнив, что он пишет все это, сидя не в Кёнигсберге, а в Петербурге, Байер поспешил успокоить русское самолюбие, уверив, что разбои в те далекие времена не были «бесчестным делом». Затем он быстро облагородил скандинавских разбойников, указав на то, что в сагах наряду со словом «викинг» встречается слово vaeringiar – наемные стражи, телохранители. Следовательно, варяги – это, собственно, гвардейцы. В Византии они охраняли императоров, и греки называли их варангами. Так на Руси и появилось слово «варяг», прилагавшееся ко всем выходцам из заморья.
 
Таково было первое слово норманнизма. Как видим, оно имело мало общего с рассказом Нестора. Да и немудрено, ведь Байер его попросту не читал. В оправдание немецкого варяговеда надо сказать, что в то время даже русские книжники имели довольно смутное представление о «Повести временных лет». Древнейшие ее списки – Лаврентьевский и Ипатьевский – еще не были найдены. Байер ознакомился с фрагментами летописи при помощи своего коллеги Иоганна Вернера Пауза по так называемому Кёнигсбергскому списку (обнаруженному в Кёнигсберге и скопированному по заказу Петра I) – рукописи конца XV в., которую Байер принял за документ XI столетия (Кёнигсбергский летописный список носит название: «Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря». Пауз при переводе превратил черноризца Феодосьева (то есть Киево-Печерского) монастыря в его основателя Феодосия Печерского. Благодаря этой грубой переводческой ошибке, Байер посчитал автором «Повести» самого преподобного). При этом он понятия не имел, что даже в этом сравнительно древнем списке ни словом не упоминается Гостомысл, взятый Байером из Киевского Синопсиса, и что Синопсис – не летопись, то есть не источник. Кроме того, со стороны немецкого филолога было непростительным промахом критиковать сведения древнерусских памятников, не уяснив себе прежде, с чем он имеет дело: с действительным фактом, народным преданием или ученой теорией русского книжника.
 
Так обнаружил себя первородный грех норманнизма – непрофессионализм, неумение обращаться с источниками, то есть правильно их читать. Что касается вывода Байера о скандинавском происхождении Рюрика, то его исчерпывающе объясняют два обстоятельства: Байер был немцем и жил в Петербурге первой трети XVIII столетия. Немецкие историки и философы тогда уже начали негромко поговаривать о превосходстве нордической расы; с присущей им дотошностью они перерыли сочинения античных и раннесредневековых писателей, отыскивая в них доказательства исторических заслуг германцев в создании современной Европы.
 
Естественно, Байер не был чужд такому взгляду на историческую роль своего народа. К тому же в его время в исторической науке был чрезвычайно распространен метод аналогии, когда темные факты старины истолковывались применительно к однородным им современным или недавним явлениям. Читая о молодцах-варягах, призванных исправить русское нестроение, и оглядываясь по сторонам, Байер невольно приходил к мысли о достоверности этой истории. Ведь с тех пор ничего не изменилось: русские по-прежнему не способны сами управиться со своими делами и зовут на помощь современных варягов – инженеров, офицеров, врачей, администраторов, ученых, даже царей и цариц, причем опять-таки обращаются не к кому-нибудь, а к германским народам, извечным носителям цивилизации и порядка. Значит, и в IX в. русские призвали скандинавов; не могли же они, в самом деле, искать князей на другом побережье Балтики, у поморских славян, таких же бестолочей, которым история уготовила благодетельное приобщение к германской культуре. Словом, сама русская жизнь давала повод Байеру для подобных сопоставлений – воодушевляющих для одних, грустных для других.
 
В 1738 г., недовольный порядками в Академии, Байер засобирался в обратный путь; смерть помешала его возвращению на родину. Выметать из русской избы занесенный им научный сор пришлось не одному поколению русских историков.